Закордонная мова, или История нескольких неудач

Беседы о разном

Модераторы: Евгений, Ольга Кольцова, Ниртов, Дежурный Администратор, merelan, Модераторы, Члены Парламента

Ответить
Сообщение
Автор
Andrew
Переводчик
Сообщения: 1651
Зарегистрирован: Пн ноя 14, 2005 5:25 pm
Откуда: Moscow

Закордонная мова, или История нескольких неудач

#1 Сообщение Andrew »

В родительской семье ситуация со знанием иностранных языков была не совсем типичной для советского времени.

Дед и бабушка, выходцы из крестьянского сословия, разумеется, никакими иностранными языками не владели, поскольку их образование ограничивалось церковноприходской школой; бабушка окончила два класса этого учебного заведения, дедушка – четыре, и иногда они уморительно пикировались по вопросу, кто будет ученее и образованнее. Не могу не отметить, что, несмотря на отсутствие «полировки и лакировки», бабушка была вполне удовлетворительно грамотна с точки зрения чтения и письма; дед – образцово грамотный, усовершенствовавшийся в молодости самоучкой, и к тому же обладатель роскошного писарского почерка-рондо; а их устная речь, не слишком близкая к городской интелигентской норме, была ровна, степенна и свободна от диалектизмов и просторечий.

Мама, закончившая медицинский институт, сохранила лишь самые общие представления о немецком языке на уровне средней школы и того, что преподавалось в вузе. Зато она на удивление неплохо овладела медицинской латынью и даже слегка расширила свои познания в этом языке за счет нормального интереса к другим темам, где этот язык мог быть актуален.

Отец неплохо владел немецким. До войны он занимался с соседкой-старушкой, этнической немкой, «изучением на ходу», а также преуспевал в школе. Неизвестно, что было важнее в процессе изучения – соседка или школа. Гораздо важнее то, что в годы войны знание немецкого помогло отцу выжить в плену...

Я начал учить английский дома с шести лет, под руководством двоюродной тетушки, преподавательницы этого языка. Поначалу – безо всякого энтузиазма. Однако тетушка сумела придать педагогическому процессу игровой характер, и вскоре дела пошли неплохо. Выгоду этого опережающего обучения я осознал только в пятом и последующих классах средней школы (тогда преподавание иностранного языка начиналось в пятом классе). На уроках английского я откровенно дремал; будучи вызван, отвечал небрежно, с этаким набоковским снобизмом, получал свои пятерки и продолжал дремать. В двух параллельных классах нас таких, преждевременно натасканных, было всего трое (два мальчика и одна девочка), и одноклассники, особенно безнадежные по части иноземных наречий, нам отчаянно завидовали.

К 17 годам я владел английским настолько свободно, насколько свободно мог владеть этим языком в этом возрасте советский подросток из «неноменклатурной» семьи, отрезанный от притока заграничной информации и образа жизни номенклатурных сверстников из тогдашней «золотой молодежи». Иначе говоря – был предоставлен самому себе и лишен каких-либо перспектив применить эти познания на практике. Что меня и сгубило. Решив, что планка достигнута, что заботиться больше не о чем, что способность читать в оригинале романы Джеймса Олдриджа – это навсегда, я поплыл по течению. И в итоге к 30 годам все выученное почти испарилось – я с ужасом обнаружил, что «пыкаю» и «мыкаю» на уровне школьных неучей. Объявив самому себе атас и аврал, я ценой немалых усилий к сорока годам восстановил утраченное почти в полном объеме, и даже слегка продвинулся. Но досталось это нелегко – мозги были уже менее пластичны, память глючила и зависала, да и семейно-бытовые заботы взрослого человека оставляли мало времени для самообразования.

В сумбурном промежутке между двадцатью и тридцатью годами, теряя английский и не особенно об этом заботясь, я пережил несколько странных лингвистических увлечений.

Одно время я упорно сидел над немецким, делал некоторые успехи в этом языке, потом увлечение прошло. Точно такая же история повторилась с французским – напор, увлечение, быстрое продвижение, угасание интереса, отставка. Несколько менее интенсивно я увлекся испанским, потом итальянским – с вышеописанными результатами. Самым же экзотическим приключением была атака на венгерский язык, чудовищно трудный для славянина – на нее меня сподвиг друг по переписке из чудесного города Будапешта, который изучал русский язык и до колик смешил меня своими попытками писать письма по-русски. Решив «ответить на ультиматум Керзона», я засел за венгерский. Долбил его по известному учебнику Шандора Деака, составленному еще в начале 1950-х годов. Прилежно составлял фразы типа «Сегодня в городе Дунауйварош трудящиеся вышли на празднование годовщины Великой Октябрьской социалистической революции», «Жужа любит салями, а Илона – гуляш» и тому подобное. Вывихивал себе язык и сажал горло, осваивая неимоверно трудное венгерское произношение с его непременным музыкальным тоном, убийственными умляутами и долгими и краткими гласными. Репетировал фразу «Есть ли у вас свежая зелень?», которая при несоблюдении долготы-краткости гласных превращалась во фразу «Есть ли у вас пышная задница?» В конце концов доучился до того, что мог писать по-венгерски примитивные письма, которые, надо отдать должное, заведомо превосходили по уровню грамотности все русские эпистолярные упражнения моего будапештского пенфренда...

Все это в прошлом, и вспоминается теперь не более как серия занятных анекдотов на тему «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли...» Но некоторые наблюдения из практики все же стоит привести.

Я никогда не имел возможности параллельно осваивать обе формы существования языка – устную и письменную. Тренировать разговорные навыки было негде и не с кем. Поэтому я сосредоточивался исключительно на письменной форме. В итоге чего вплоть до настоящего времени страдаю своеобразным недугом - не то «неграмотностью наоборот», не то «лингвистической глухонемотой». То есть более-менее сносно читаю на двух-трех языках, улавливая не менее 70-80% смыслового содержания, и даже пытаюсь что-то корябать на бумаге (если есть острая необходимость), но почти не понимаю обращенную речь, а в беседе с трудом леплю примитивные фразы (особенно если предмет беседы малознакомый). С точки зрения иностранца, носителя языка, это выглядит именно как анекдотическая «глухонемота»: читать-писать вроде может, а говорить – нет...

Есть, конечно, и относительно благие последствия всех этих увлечений. Слой пестрых иноязычных обрывков, застрявших в памяти, иногда фасцинирует – толкает в нужном направлении, помогает опознавать и расшифровывать детали и фрагменты текстов, которые без такой «мусорной поддержки» остались бы неопознанными и нерасшифрованными. Имена, фразеологические обороты, географические названия, пословицы, афоризмы, крохи культурной информации копошатся на дне памяти, как «крысы в груде стекла и жести» (выражение Томаса Элиота), и иногда оказываются очень кстати. Как завалявшееся на чердаке старое барахло, среди которого время от времени можно отыскать полезные вещицы...

А в целом, конечно, пушкинский диагноз насчет лени и нелюбопытства, как главных русских интеллектуальных недугов, по-прежнему справедлив. Мы до сих пор не можем сравниться с Европой по степени распространения среди образованных людей билингвизма и мультилингвизма. Нынешнее состояние дел, при несравнимо более широком, чем прежде, преподавании иностранных языков, тоже не согревает итогами. Почти все (за единичными исключениями) известные мне «знающие» владеют либо офисно-деловым жаргоном, либо гламурно-светским чирикающим наречием соответствующего языка, достаточным для ни к чему не обязывающей беседы малознакомых людей, но совершенно недостаточным для полноценной культурной коммуникации.

Однако я не в претензии. Свой «патологический случай» я описал только из неодолимого желания повспоминать. Педагогических последствий он иметь явно не будет. Да и какой из меня педагог?

Ответить